Богословие. Конечное и бесконечное в человеке

Цикл «Богословие Современности». Выпуск 3. Автор — Дмитрий Ватуля.

«Что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?» (Псалом 8:5)

В эпоху, когда человеку предлагают стать либо богом технологической мощи, либо винтиком в цифровой машине, самый радикальный и трезвый вопрос — это вопрос о нашем исходном статусе. Кто мы? Ответ, который предлагает библейское повествование, звучит как парадокс, способный взорвать сознание: мы — прах, вдохновленный Божественным дыханием. Прах и дыхание. Ничтожество и величие. Эта антиномия — не слабость богословской мысли, а ее вершина. Она содержит в себе ключ к пониманию человеческого достоинства, которое открывается не в силе, а в осознанной и благодарной слабости.

Мы живем в мире, разрывающемся между культом самообожествления и экзистенциальным уничижением. От нас требуют быть «лучшей версией себя», преодолевать все границы, или, напротив, видят в нас лишь продукт социальных сил, нейронов и эгоистичных генов. Оба подхода терпят крах, ибо не в состоянии объяснить всю сложность человеческой натуры: мы способны сочинять симфонии, полные неземной красоты, и через мгновение — изрыгать ядовитые слова ненависти. Мы тянемся к вечному, к абсолютной любви и справедливости, но при этом готовы уничтожить друг друга из-за идеи или ресурса. Мы не «или-или». Мы — «и-и». И именно в этом напряженном единстве нашей природы скрыта ее тайна.

1. Граница и призвание

Первый аспект этого парадокса — тварность как напоминание о границах и достоинство как указание на призвание.

Тварность — это фундаментальный факт нашего бытия: мы не самодостаточны, не возникли из ниоткуда по собственной воле. Мы, наша жизнь — дар. Осознание себя как творения — это лекарство от болезни, стремящейся стереть всякую границу между творением и Творцом. Это не унизительно; это реалистично. Как писал православный богослов Владимир Лосский, тварь — это «не Бог», и в этом «не» заключена вся ее сущность. Признать свою тварность — значит согласиться с тем, что мы не всемогущи, не всезнающи и не бессмертны по своей природе. Это конец иллюзиям и начало подлинной свободы — свободы быть тем, кем мы являемся, а не тем, кем нас заставляют быть гордыня или отчаяние.

Однако если бы тварность была всем, что о нас сказано, мы были бы обречены на экзистенциальный нигилизм. Но к тварности добавляется достоинство. «И сотворил Бог человека по образу Своему» (Быт. 1:27). Этот образ — не титул и не награда, а имманентное свойство, заложенная в нас способность к отражению Божественных атрибутов: любви, творчества, свободы, разума. Это наше призвание. Если тварность говорит: «Ты — не Бог», то образ Божий провозглашает: «Но ты призван быть Его партнером в творении истории, со-трудником в украшении мира».

Таким образом, тварность устанавливает онтологический потолок, а достоинство указывает на безграничность духовного горизонта. Одно без другого опасно: тварность, лишенная достоинства, ведет к рабству; достоинство, забывшее о тварности, — к тирании.

2. Образ как динамика

Второй тезис углубляет эту мысль: образ Божий — это не статичная фотография, а динамический процесс. Мы не столько несем в себе образ, сколько призваны становиться им.

В восточнохристианской традиции проводится тонкое, но очень важное различие между «образом» (греч. eikōn) и «подобием» (греч. homoiosis). «Образ» — это данный нам при рождении потенциал, наша фундаментальная человечность, способность к познанию, любви и выбору. «Подобие» — это цель, процесс уподобления Богу через всю жизнь, то, что отцы Церкви называли теозис, обожение.

Представьте себе блок мрамора и скульптуру, которая в нем скрыта. «Образ» — это сам мрамор, его структура и возможности. «Подобие» — это шедевр, который скульптор извлекает из камня долгим трудом. Так и человек: он рождается с достоинством образа, но его жизненная задача — через нравственный выбор, сострадание, творчество и любовь — высвободить из себя подобие, стать тем, кем он задуман.

Это превращает человеческую жизнь из биологического факта в духовное путешествие. Мы не просто «люди» по умолчанию; мы становимся людьми по призванию. Каждый наш поступок — удар резца, отсекающий лишнее. Мы можем, по словам апостола Петра, «соделаться причастниками Божеского естества» (2 Пет. 1:4), а можем, по слову того же Писания, уподобиться скоту бессловесному. Унижение другого человека, жестокость, ложь — это не просто «грехи», это акты вандализма против собственного образа. Творчество, милосердие, прощение — это шаги к его восстановлению и проявлению.

3. Благодарность и цель

Третий тезис выводит нас в экзистенциальную и социальную плоскость. Унижая тварность, мы теряем благодарность; отвергая достоинство, мы теряем цель.

Унижение тварности — это не смирение, а ее извращение. Когда мы ненавидим свою телесность, свои ограничения, свою уязвимость, мы по сути отвергаем дар бытия. Мы впадаем в неблагодарность. А благодарность (по-гречески евхаристия) — это фундаментальное отношение твари к Творцу, начало всякой религиозности и этики. Принимая свою тварность не как проклятие, а как дар, мы учимся благодарно зависеть — от Бога, от мира, от другого. Это рождает экологическое сознание (зависимость от природы), социальную солидарность (зависимость от общества) и, наконец, религиозное чувство (зависимость от Источника всего).

Отрицание же достоинства — это путь к экзистенциальной пустоте. Если человек — лишь случайный продукт эволюции, «прослойка между хаосом и хаосом», как язвил один философ, то его стремление к смыслу, справедливости и красоте — не более чем иллюзия, «побочный продукт» нейрофизиологии. Это обесценивает не только Моцарта и Франциска Ассизского, но и саму человеческую любовь. Зачем бороться со злом, если оно так же «естественно», как и добро? Зачем стремиться к истине, если она — лишь инструмент выживания? Отвергая трансцендентное достоинство человека, мы рубим сук, на котором сидим, лишая себя всякой высшей цели.

Синтез: величие в зависимости

Итак, где же выход? В синтезе. Истинное величие человека — не в мнимой автономии, не в позе «сам себе бог», а в простом признании собственной зависимости от Источника бытия.

Этот синтез рождает новую антропологическую модель.

Для человека верующего это становится основой для смирения без самоуничижения. Смирение — это не унылое самоопускание, а трезвое принятие правды о себе: я — творение, любимое Творцом, наделенное неотъемлемым достоинством и высокой целью. Мое «я» обретает свою подлинную силу не в самоутверждении, а в открытости навстречу Другому — и Божественному, и человеческому. Это смирение, которое делает свободным.

Для человека неверующего эта модель предлагает понимание, что человеческое величие коренится не во власти над миром, а в глубине духа. Даже без веры в Бога можно признать, что человек — существо пограничное, «трость мыслящая», по выражению Паскаля. Его сила — в способности задавать вопросы «почему?» и «зачем?», в стремлении к добру, которого нет в природе, в жажде красоты, не сводимой к полезности. Его достоинство — в этой неугасимой тяге к трансцендентному, к чему-то большему, чем он сам. И защита этого хрупкого, но несокрушимого достоинства становится высшей этической задачей.

В конечном счете, достоинство тварности — это призыв к ответственности. Помня, что мы — прах, мы учимся состраданию ко всему хрупкому и смертному. Когда помним, что мы — дыхание Божье, мы обретаем смелость творить, любить и прощать, вопреки всему. Мы — сосуды. Наша ценность определяется не только материалом сосуда (нашей тварной ограниченностью), но и тем, какое сокровище мы в себе несем (нашим призванием). Принять этот парадокс — значит обрести целостность, в которой наше ничтожество и наше величие перестают быть врагами и становятся двумя крыльями, поднимающими человека к его подлинному предназначению.

— Дмитрий Ватуля

Предыдущий выпуск: Со-Творцы: как свобода и Промысел пишут историю вместе.