Счет за кофе и открытые раны

Кофе был горьким, как и полагается эспрессо в этом подвальчике с кирпичными стенами. Мы сидели за маленьким столиком, и разговор тек неспешно, как ручей, огибающий камни. Он — человек, чье имя стало в наших кругах почти нарицательным, символом успеха, измеряемого и в духовном авторитете, и в солидных оборотах. Я его уважаю. И знаю, что это уважение — общая валюта в наших мирах, церковном и деловом.

Он говорил о планах, проектах, звал с собой. В его предложениях не было ничего корыстного — лишь теплое, почти отеческое желание включить меня в свою орбиту. Деньги? Нет, эта тема давно и молчаливо исключена из наших отношений. Это был разговор о служении, о деле, о том, чтобы быть рядом. Час пролетел в сплетении пасторской заботы и строительства планов.

И вот финальный акт: я беру счет. Мы поднимаемся по лестнице на улицу, где пасмурный день растворяет контуры зданий. И тогда, уже на тротуаре, он произносит это. Фраза падает между нами не как новая мысль, а как старая, истертая монета, которую снова и снова достают из кармана.

«Все армии мира лечат своих раненых, кроме церкви».

Он улыбнулся, возможно, с горечью, возможно, с усталой иронией. Мы попрощались. Но слова остались со мной, как и вкус кофе.

Армия. Жесткая, иерархическая, нацеленная на уничтожение внешнего врага. Но в ее уставе, в самой ее сути — священный долг: не бросать своих. Солдата выносят с поля под огнем, оперируют месяцами, реабилитируют годами. Его рана — это рана всего полка, позор, если его бросили.

А церковь? Сообщество, провозглашающее любовь высшим законом, а прощение — воздухом, которым оно дышит. Но здесь, в этой парадоксальной реальности, рана слишком часто становится клеймом. Слабого, сомневающегося, оступившегося, того, кто не выдержал темпа или не выполнил приказ — такого не выносят с поля боя. Его осуждают на кухнях, молитвенных завтраках, обедах и ужинах. Его «случай» разбирают на советах, его выбрасывают за периметр. Раненого отправляют в самоизоляцию, ожидая, что он «разрешит свои вопросы с Богом» в тишине. И зализывать раны приходится в одиночку.

Это не обвинение. Это диагноз, поставленный изнутри человеком, который сам командовал «полками». И в этом его мужество. Он указал на трещину в самом фундаменте этого братства. Мы боремся с грехом, с миром, с дьяволом, но слишком часто оставляем своего истекающего кровью товарища, потому что его рана неудобна, неприглядна, нарушает картину победоносного шествия.

И тогда его призыв, уже мой призыв, становится до смешного простым. Никакой сложной теологии, никаких грандиозных проектов. Люди! Лечите друг друга. Это не про душепопечение или разбор полетов. Это о чае в «Точке», о шаурме в соседней забегаловке, когда можно не притворяться сильным и не прятаться. О том, чтобы выслушать историю до конца, не перебивая назидательной цитатой из святых книг. О том, чтобы позволить человеку быть в смятении, отлежаться, не выписывая ему немедленный рецепт из трех стихов. Это о том, чтобы обнять того, чья репутация разрушена, и сказать: «Я с тобой».

Зализывать раны. Принимать. Прощать. Любить. Стая, которая заботится о своем раненом.

В этом, возможно, и кроется разгадка. Чтобы перестать быть просто «homo religiosus» — человеком религиозным, выстраивающим правильную систему взглядов и действий. Чтобы стать хоть на шаг ближе к «homo Christi» человеку Христову. А Он, если вспомнить, был прежде всего Врачом. Жаждал у колодца, дрожал в Гефсимании, истекал кровью на кресте. Он никогда не отворачивался от ран.

Счет за тот кофе я оплатил. Но настоящий счет — долг исцеления — мне только предъявили. Каждым молчаливым присутствием, каждым непредвзятым «как ты?», каждым отказом участвовать в шепоте за спиной. Только так армия любви может научиться тому, что знает любая армия мира: свой раненый — святыня. Его нельзя бросать. Его нужно нести.

— Дмитрий Ватуля